Строгий взгляд на реальность говорит нам, что люди, принадлежащие практически ко всем слоям общества, значительно слабее в своем «я», нежели им хочется думать. В серьезных конфликтах, не исключая и тех, которые наверняка тяжким грузом лежат у них на совести, они оказываются в высшей степени зависимы от коллектива. Мир «безличного» коллектива — великан, мир «я» — карлик. Лишь немногие действуют как Давид или как храбрый портняжка.
Александр Мичерлих
Способность печалиться
Одно из чрезвычайно широко распространенных заблуждений наших дней — убежденность, что счастье, радость и здоровье следует воспринимать как награду, а несчастье, страдание и боль как разного рода наказания. В силу культурного вытеснения и отрицания всего якобы негативного возникает невероятно большой психологический и социальный потенциал бедствий. Ныне уже почти не понимают, да и не стремятся понять, что страдание и печаль могут быть так-же и призывом к познанию судьбы и т.д. Весьма симптоматично, что крупная фармацевтическая фирма пользуется вот таким рекламным слоганом: «Наши пилюли вмиг высосут боль!» Однако, если хочешь больше узнать о глубинных взаимосвязях счастья и несчастья, радости и печали, смеха и слез и т.д., необходимо обратиться к религиозно-духовному развитию человечества. Ведь означенные фундаментальные категории человеческого бытия указывают на смысл нашего бытия и на важнейшие глубинные взаимосвязи, которые всегда толковались религиозно или спиритуально. Сила веры, например, была во многом тождественна способности переносить страдание, печаль и несчастье и преображать их в исполненный мудрости опыт познания. При этом, разумеется, нужно различать, скорбим ли мы по утраченному «объекту» ради него самого или ради себя. Дело в том, что если мы были беззаветно привязаны к чему-то, то после совер-шившейся траурной церемонии душа освободится для новых отождествлений, для любви, интереса к миру и т. д. Если же любовь к объекту была своекорыстной, т. е. нарциссической, то вместе с его утратой утрачивается и частица нашего «я» — мы переживаем «оскудение «я», на которое зачастую реагируем депрессиями. Эту частичную утрату собственного «я» мы, по сути, и оплакиваем, хотя внешне создается впечатление, будто мы скорбим по утраченному объекту. Психоаналитик Александр Мичерлих однажды очень метко сформулировал эту проблему: «В печали об утраченном объекте нет боли, есть печаль по себе самому, а ввиду ярко выраженной амбивалентности чувств к этой меланхолии примешивается и ненависть к себе. Но что характерно, боль здесь вызвана не окончанием каких-то отношений, а утратой, как бы ампутацией части собственного «я». Печали по утраченному объекту противостоит меланхолическое самообвинение. Самоистязание в меланхолии есть, по сути, обвинение по адресу объекта, который нанес такой ущерб твоему собственному «я».
Итак, в депрессии, как и в слезах, может таиться изрядная порция самовлюбленности, на которую необходимо посмотреть честно и открыто, иначе целиком погрязнешь в иллюзиях.
Если мы теперь взглянем на пути религиозного развития человечества, на историю его страданий, то с точки зрения нашей темы особенно целесообразно вникнуть в противоположность «буддизм-христианство».
Азиатское мировоззрение весьма отлично от нашего: чувственному миру там не придают такого значения, как у нас. Чувственный мир есть майя, иллюзия, ничтожность, лишь выражение непреходяще высокого, а значит, он «несуществен». Поэтому все, что человек совершает в чувственном мире, и все, что он делает с этим миром, носит относительный, если не иллюзорный характер. Если в буддизме для посмертного бытия значение имеет лишь деяние человека, а не его персона, то в христианстве все внимание сосредоточено именно на том, что совершило деяние и держит ответ за порогом смерти, — на бессмертном зерне существа, на «я», на духовном единосущии, сокрытом за телом, душой и делами. Для буддиста земная жизнь — страдание, которое начинается с рождением и кончается только со смертью. Причина страдания — жажда земного бытия, которая сохраняется в земном благодаря страстям и побуждает человека рождаться вновь и вновь. Эту жажду бытия необходимо преодолевать, распознавая многообразные причины страдания. Стало быть, можно добиться освобождения человека от страдания и от бытия и прервать вечный круговорот новых рождений. Открывается путь к духовному бытию, к нирване. В этом смысле буддизм представляет собой «религию избавления», потому что человек стремится вырваться из чувственного мира, уйти за его пределы.
Христианство, напротив, стремится именно посредством жизни на Земле, в многообразных встречах, страданиях и делах отыскать путь к более высокой ступени развития, к совершенству. Земля, таким образом, «включается» в развитие человечества, достигает спасения и поднимается на более высокий уровень. Поэтому христианство есть религия «возрождения на духовной ступени» (Рудольф Штайнер). Цель мировой истории — не избавление от земного бытия, как в буддизме, а избавление в земном, вместе с Землей на все новых ступенях. В противоположность вечному возвращению одного и того же мы имеем в христианстве историческое развитие ввысь, главным участником, даже центром которого является человек. Чувственный земной мир тем самым рассматривается не как страдание, которое нужно преодолевать, но как необходимость космического развития.
Более того, Христос, «Сын Божий», через свои страсти даже добровольно предал себя Земле и людям. Не чувственный мир есть иллюзия и страдание, подлинный источник несовершенных иллюзий и заблуждений кроется в несовершенстве душевной жизни человека. Если человек внутренне меняется, т. е. упорно стремится в земной жизни усовершенствовать свои познания, то и Земля будет спасена и исполнит свою миссию в космической целостности. Благодаря развитию новых органов, «духовных глаз и ушей», будут в конце концов преодолены заблуждения, иллюзии, а значит, и страдания. «Завоевание мира, который сегодня предстает перед нами как физический, с помощью того, чем человек сегодня еще не обладает, но что будет достигнуто им как духовное начало, преодоление ошибочных представлений о внешнем мире как иллюзии и майе — вот сокровеннейший импульс христианства».
В самом «я», в духовном познании, заключено, таким образом, и подлинное лекарство от страдания, ибо в конечном счете это последнее всегда проистекает от незнания. Терзания, смерть и боль — «развивающие помощники» в работе над собой, в преображении, во внутреннем возрождении, в воскресении. Речь идет никак не о пассивном терпении, прославлении или вытеснении боли и страдания, но о преобразовательных силах, а стало быть, о призыве стать деятельным, помочь другому нести страдание или же облегчить его ношу. Тогда просто сострадание превращается в активное любовное деяние.
Обратимся теперь к возможностям, какие таятся и в счастье, и в несчастье. В феврале 1910 г. Рудольф Штайнер записал в свой блокнот изречение, которое очень четко проясняет жизненную взаимосвязь счастья и страдания, дарованного и завоеванного:
В лоне грядущего уготованы
Для моей души
Добрые и дурные жребии.
Доброе, ежедневно мне выпадающее,
Я непременно запомню;
В нем открывается,
Что из меня сделали боги.
Дурное, тоже порой выпадающее,
Я непременно стерплю;
В нем открывается,
Чем сам я могу сделать себя.
Доброй судьбе я обязан
Тем, как я ныне живу.
Стойкости собственной в дурных временах
Я силой обязан, способной вести меня в жизни все выше.
Кто полагает, что добрая только судьба возвышает,
Дурная же нас лишь сгибает,
Тот года не видит всего, видит лишь нынешний день.
Наряду с аспектом прошлого в счастье и преимущественно аспектом будущего в несчастье то и другое таит в себе кое-что еще; коротко это можно сформулировать так: в счастье мир являет нам свое милостивое величие, в несчастье же мы можем доказать миру наше собственное величие и силу. Вот и у Гёте, который за свою долгую жизнь неоднократно переживал тяжелые депрессии, мы находим меткие замечания на эту тему. Так, на тридцать шестом году жизни он пишет:
Учит беда человека и к самопознанью толкает,
Чувству упорство и силу двойную невзгоды дают.
Больно тебе? Научись разделять чужие страданья,
Собственный промах разбудит скромность и честность в тебе.
(Перевод В. Бакусева)
Иногда он выражался куда прозаичнее и короче, например, так: «Человек, которого не терзают, не воспитывается...»
Настало время понять и по достоинству оценить значение теневых и светлых сторон души, страдания и счастья, как мы ценим в природе дождь и солнечный свет. Здесь уместно еще раз напомнить об идеале душевного здоровья: отдаться миру и событиям, душевно «себя выдыхая», но не теряя, а затем прожить их внутри, когнитивно или эмоционально, «вдохнуть» их, не задыхаясь, не коснея и не капсулируясь. Такое душевное «дыхание» поддерживает здоровье нашего физического существования. Одно из главных душевных упражнений антропософского ученичества, представляющее собой и подлинную профилактику депрессии, — обретение способности «внутреннего равновесия» и «выносливости».
«Внутреннее равновесие» — это нахождение «духовного центра тяжести», внутренней крепости и устойчивости, которая вырабатывается в жизненных бурях и возникает, например, благодаря глубоким размышлениям о мировых событиях. «Не бегство от увлекающих в разные стороны фактов жизни будет правильным, а наоборот: полная отдача себя жизни и в то же время твердое, уверенное сохранение внутреннего равновесия и гармонии».
«Выносливость» — важное упражнение, помогающее внутренне держать себя в руках при всех взлетах и спадах настроения. Мы невольно радуемся от удовольствия и утехи, а боль и несчастье, как правило, нас угнетают. Все это проистекает в нашей душе почти автоматически. Но если желаешь завоевать в таких вещах внутреннюю свободу, которая целиком и полностью обоснована в «я», то нужно уметь душевно отдаваться, не утрачивая себя, по-человечески достойно, «не теряя головы». «Не позволять ничему преодолевать себя, выводить из спокойствия духа. Это не создает бесчувственности, а делает человека устойчивым центром среди волн жизни, подымающихся и опускающихся вокруг него. Он всегда владеет собой».
Итак, мы видим, что необходимо различать в себе постоянные и душевные, обычно мимолетные колебания настроений. Если человек и не дает внешнему полностью одолеть себя, это еще отнюдь не означает, что он перестал реагировать.
Рассмотрим определенные душевные порывы и начнем с самого на первый взгляд простого и будничного — смеха и плача.
Смеясь, мы до глубин телесности ощущаем расширяющие, текучие силы (лат. humor = сок), возникает тесная связь со всем внешним, над которым мы в конце концов поднимаемся. Мы освобождаемся из себя и от себя, а ненадолго и от мира, испытываем чувство свободы. Вот почему мы смеемся, услыхав что-нибудь абсурдное, вроде анекдота, который соединяет вещи, в мире несоединимые или резко выпадающие из обыденного. Не случайно эта свободная компонента юмора ненавистна всем диктатурам, которые жаждут подавить свободу, и карается тюрьмой, а то и смертью. При боли и последующем плаче как телесной реакции все наоборот. Мы уходим в себя, знать ничего не желаем о мире, приковываем себя к собственной самости. Сжимаясь, мы «прокисаем». Печаль отделяет нас от цельности мира. Но когда затем приходят «освобождающие» слезы, которые мы исторгаем вовне, вся наша скорченная внутренняя жизнь в самом деле расправляется, мы действительно испытываем освобождение, вновь говорим жизни «да». «Я слезы лью, мирюсь я с жизнию земной!» (Гёте. Фауст, I. Перевод Н. Холодковского). Соленые земные слезы — благо для души, порой слезы даже приносят человеку наслаждение. В депрессивных состояниях, зачастую бесслезных, освобождающий плач — первый и важнейший шаг к разрешению проблем и, подобно потению в лихорадке, начало выздоровления. Теперь мы видим, каким образом смех и слезы суть физическое выражение душевного дыхания.
А как же обстоит со счастьем и несчастьем? В счастье мы, так же как в смехе, переживаем внутреннее освобождение и отдачу миру, в несчастье печалью изолируем себя от мира, так сказать, более не желаем иметь с ним ничего общего. Поскольку же мы нуждаемся в мире и ориентированы на мир, а счастье в большинстве случаев достается нам от мира незаслуженно, как подарок судьбы, вполне понятно, что счастье мы любим больше страдания и несчастья.
Совершенно интуитивно мы ощущаем, что в счастье мир нам благоволит. Страдание же в старину всегда считалось еще и карой за содеянные грехи («болезнь — за грех расплата»), а значит, испытанием и призывом к развитию, к подъему ввысь; иными словами, оно в принципе всегда связано с внутренним усилием. Счастье теснее соединяет нас с жизнью и с миром, несчастье, напротив, выбрасывает нас из общего тока жизни, нечто чужеродное прерывает течение нашего бытия, запруживает его, и душевное уплотняется, становится активным сознанием, болью. «Вторжение» несчастья в бессознательно текущую жизнь создает, таким образом, новые органы; ведь наши органы чувств возникли именно оттого, что извне «вторгся» чужой мир света, звуков и т. д. ив буквальном смысле «раскрыл нам глаза и уши». Боль и печаль действительно формируют у нас в душе новые органы, с помощью которых мы сумеем лучше и глубже постичь свою жизнь. Если в счастье мы рискуем потерять себя в мире, то в боли можем вновь найти себя и углубить свою душевную жизнь, как при депрессии. Из печали и боли произрастает мудрость, подобно тому, как и жемчужина в раковине моллюска есть физически свернувшаяся боль, которую причиняет животному инородная песчинка. Боль становится предпосылкой к тому, чтобы «жемчужина жизненной мудрости» могла правильно развиваться.
Подняться над собой и развить более глубокое восприятие — для человека всегда вызов. Счастье укрепляет в нас ощущение характера и волю к жизни, несчастье же формирует когнитивную силу и жизненную мудрость.
Если взглянуть на эти факты с более высокой точки зрения, то страдание, боль и депрессия способны существенно помочь нам освободиться от направленных вовне земных конфликтов, а тем самым в итоге и от душевной смерти, причем болезнь и боль действуют как возмещение внешних проявлений. Почти все эзотерические учения содержат тезис, что при слишком глубоком падении в материальный мир для спасения людей необходимо возместительное деяние — болезнь, боль и смерть. «... вышние сущности запаслись противоядиями, чтобы человек уже не-обязательно становился добычей этого чувственного мира; вослед чувственным желаниям и чувственным интересам они пустили болезнь и страдание, так что в мире существует ровно столько же страданий и боли, сколько существует интереса к чисто физическому чувственному миру. Они полностью уравновешивают друг друга; ни то ни другое в мире не преобладает: ровно столько же чувственных вожделений и чувственных страстей, сколько болезни и боли».
Через боль прежде неблагородное и несовершенное возводится на более высокую ступень.
В заключение рассмотрим временные проблемы, связанные с постоянно расширяющимися душевными эпидемиями, — прежде всего депрессию. Обеспечив в своем культурном ареале внешнее счастье, здоровье и благополучие, т. е. чисто физический комфорт, все мы теснее приковываем себя к чувственному миру. Человек, так сказать, больше дорожит миром и жизнью. Стало быть, извне, посредством катастроф и эпидемий, компенсировать или подправить судьбу затруднительно. В результате то, чего внешним несчастьем уже не уравновесишь, бьет внутрь, становится душевной катастрофой. Ведь каждому известно, что во времена материальных бедствий, особенно в войну, душевные болезни исчезают. И наоборот, скажем, процент самоубийств растет, когда внешние беды, заставляющие человека бороться, проходят и замечается внутренняя пустота. Таким образом «душевная нищета современности», в том числе особенно депрессия, приобретает позитивный аспект, ибо во внутреннем бедствии она призывает нас искать духовного исцеления, которое с помощью материальной «штукатурки» невозможно обеспечить надолго. Поиски эзотерической помощи в наше время объясняются, пожалуй, именно этим. Ввиду актуальности этой проблемы и огромного роста душевных болезней в нашем культурном ареале, целесообразно подробнее процитировать меткую характеристику Рудольфа Штайнера:
«Мы делаем жизнь человека более приятной и даже более здоровой. Живя более здоровой и приятной жизнью, душа подпадает противоположным влияниям. Эти влияния таковы, что она постепенно начинает испытывать известную пустоту, неудовлетворенность и незаполненность. Если так будет продолжаться, то внешняя жизнь будет становиться все более приятной, все более здоровой, как вообще материалистическая жизнь; но тогда такие души будут иметь все меньше побуждений для саморазвития. Параллельно происходило бы запустение душ. Тот, кто внимательно наблюдает жизнь, заметит это и те¬перь. Пожалуй, ни в одном времени не имелось так много людей, живущих в приятных внешних условиях, но с опустошенными, незаполненными душами. Эти люди спешат от одной сенсации к другой; если им позволяют средства, они путешествуют из города в город, чтобы что-нибудь увидеть; если же они остаются в том же городе, то каждый вечер спешат от одного развлечения к другому. Но душа все-таки остается пустой, она под конец сама не знает, чего ей искать на свете, чтобы заполнить себя содержанием. Особенно важно, что жизнь чисто внешними, физически приятными состояниями создает склонность думать только о физическом. Если бы эта склонность заниматься только физическим не существовала уже долгое время, то тяга к теоретическому материализму не была бы так сильна, как в настоящее время. Итак, души становятся болезненнее, в то время как внешняя жизнь делается здоровее. Меньше всего на это может жаловаться антропософ, так как антропософия дает нам понимание этих вещей... Души могут оставаться пустыми только до известного предела; тогда они как бы собственной эластичностью стремятся в другую сторону. Они тогда ищут содержания, родственного с глубинами собственной души, и признают, насколько им необходимо прийти к антропософскому мировоззрению.
Таким образом, мы видим, что то, что исходит из материалистического мировоззрения, хотя и облегчает внешнюю жизнь, но создает трудности внутренней жизни; оно приводит к тому, что мы ищем в страданиях души содержание для духовного мировоззрения. Духовное мировоззрение, открывающееся в современной духовной науке, идет навстречу тем душам, которые не находят удовлетворения во впечатлениях внешней жизни. Души будут без конца искать все новое, пока не проявится эластичность другой стороны, и они снова заполнятся духовной жизнью. Таким образом, существует связь между гигиеной и надеждами на будущее духовно-научного миросозерцания».
Темная ночь души
Человек в темной ночи точно знает, что его болезнь может исцелить только Господь. Оттого ему непозволительно самому разгонять темноту искусственными огнями, он должен подождать, пока взойдет солнце Господней любви. Иначе бедствие «ночи» не имело бы смысла.
Э. Отт
Духовный аспект меланхолии
Понятие «темная ночь души» берет начало в мистике и представляет собой переживание, наступающее лишь тогда, когда человек стремится духовно развить себя и усовершенствовать. Только в абсолютной темноте, внутренней пустоте, душевном бессилии и полном внутреннем оскудении душа открывается сияющему свету, который изливается в нее «сверху», помогая пре-одолеть депрессию. В таком смысле эта «ночь» есть предпосылка для новой, творчески ду-ховной силы, внутреннего возрождения человеческой индивидуальности. Французский философ Симона Вейль так описала это переживание: «Формируя себя, мы участвуем в формировании мира». Лишь «на дне», в абсолютном низу, в «творческой депрессии» душа находит внутреннюю силу для подъема. Порой, находясь в самой нижней точке, человек прямо-таки с восторгом осознает, что глубже опуститься уже нельзя и что теперь непременно начнется подъем.
Стало быть, в ходе душевного развития — стремится ли человек к нему сознательно, изнутри, или оно инициируется жизненной судьбою неосознанно, извне, — не обойтись без депрессии как ощущения душевной слабости перед духовным. Ведь еще сокрытую дотоле высшую самость человека, не наполненную, подобно будничной его самости, иллюзиями, тщеславием, самообманом, воспитательными максимами — словом, отчуждениями, — нужно вначале прочувствовать как пустоту, несчастье, в общем как «ночь». Мистики ощущали духовный свет вначале как темноту, как ничто. Ясно, что, когда привычные внешние опоры отпадают, на первых порах человек страшится этого и впадает в меланхолию.
В одной из сцен второй драмы-мистерии Рудольфа Штайнера ученый по имени Капезий, полагая, что после духовного переживания он утрачивает свое существо, охвачен душевной слабостью. Первая его реакция: «И тот ли я, каков был до сих пор?» Он ощущает утрату будничной самости: «Нет!.. Я не тот... Не тот!.. Где «я» Капезия? О, где я сам?» В этот миг внутренней слабости и душевной тьмы появляется Бенедикт, посвященный, сведущий, которому понятно происшедшее внутреннее преображение, и он дает Капезию парадоксальный ответ:
«... Не удивляйтесь же, коль ваша боль изменит имя на языке моем... Я застаю вас в счастье!»
Здесь перед нами ситуация «темной ночи», которая безусловно знакома каждому — хотя она лишь позднее оказывается светом — и в которой силы надежды благодаря новым душевным способностям могут произрасти независимо от внешнего. Недаром древняя мудрость гласит: человек рождается, только когда осознает сам себя. Для этого необходимо научиться «отпускать» прошлое, обычно и без того уже утраченное, и принимать изменившуюся реальность, пусть даже меж старым и новым еще как будто бы зияет пропасть. Новое не может образоваться, пока не отомрет старое, а это сопряжено, прежде всего, с внутренним переживанием смерти. Психолог сказал бы: из человека регрессивного, ориентированного вспять, на прошлое, нужно стать прогрессивным, обращенным вперед, в будущее.
Рассмотрим подробнее эту внутреннюю пороговую ситуацию. Ориентация исключительно вовне, материально-мирская «претензия на грандиозность» (А. Миллер) ведет к внутреннему оскудению и остановке душевного развития. Тогда-то нередко случается неожиданная «беда» или утрата, которая стремится встряхнуть человека, но вначале ведет к «негативным» реакциям — печали, страху, депрессии и т. д. В большинстве случаев человек не анализирует эти события, а всеми возможными способами пытается отвлечься. То, что с точки зрения индивидуально-душевного вполне понятно, оказывается; однако, слепотой по отношению к его высокому суще-ству. Это высокое еще только предстоит завоевать в ходе внутренней когнитивной работы, и сейчас оно воспринимается как «пустота»; собственная душа в ее ощущаемой теперь бренности и слабости, чтобы выжить, надевает маску, обращенную вовне, — депрессию, как бы замирает перед «ничто». Фактически это дает шанс пробиться к подлинной самости. Но вместо этого человек пытается внешними способами уклониться, уйти от чувства бесконечности, нетленности, которое хочет возникнуть.
«Единственным средством, утешающим нас в наших горестях, служит развлечение, но в то же время в нем величайшая беда наша» (Паскаль).
Депрессия — внешняя маска «ничто», чувства бренности и смертности; точно так же и душа может исподволь сформировать маску вечного, живущей в нас духовности, — надежду на осуществление собственной личности. Страх, естественно при этом возникающий, большей частью не что иное, как страх перед самостановлением. Если человек не осмеливается на такой шаг к самостановлению в более высоком смысле, наступает стагнация, топтание на месте и в конце концов внутренний душевный паралич. Как часто на приеме слышишь: «Я бы ушел, если б не дом... Что делать, ведь мне нужны деньги... Как пробьешься в одиночку... Я ужасно боюсь одиночества...» и т. п. Начинается пустое ожидание, без перемен. Можно предугадать, как пройдут следующие сто воскресных дней. Разверзается внутреннее Ничто, которое зачастую прикрывают «смертью в рассрочку» — алкоголем, таблетками, наркотиками, а то и чрезмерным рвением в работе. Человек охвачен обманчивой, парализующей надеждой без реальной жизненной цели. Но то, что на первых порах выглядит как Божия кара, на самом деле — благодеяние, возможность избежать внутренней смерти души с помощью активности и нового сознания. Лишь благодаря этому человек являет себя как бессмертная индивидуальность «я». Теперь мог бы возникнуть новый, нежданный жизненный мотив, новое содержание, надежда, которая не требует опоры во внешнем и всем обязана собственной инициативе. Ведь отклик на внешнюю потерю есть, слава Богу, всего лишь крах банальной надежды, душевно переживаемый как разочарование. Если же гибнет ключевая надежда, вера в свершение собственной судьбы, то мы имеем дело с подлинным отчаянием, со «смертельной болезнью» (Кьеркегор).
Итак, подлинная надежда на самостановление, начинающееся с самоприятия, есть тень, которую духовное отбрасывает нам в душу. Если человек более не ощущает этого или даже отвергает, он, как правило, уже вступил на путь саморазрушения. Тяжесть депрессии коренится в неспособности силами собственного «я» развить силы надежды, а значит, и силы грядущего. Утрачивается вера в вечное существо, живущее в нас. Если принять, что всякий человек хотел бы из-меняться и развиваться, чтобы найти свое «я», то депрессивные симптомы возникнут непременно — как выражение возможности глубокого внутреннего сосредоточения, т. е. «процесса поисков самости». В мистике ее называли «близость Богу», так как самость, призванная к преображению в свет, способна преодолеть телесную бренность и прорасти из несущественного в сущностное.
Страх перед самостановлением, каковое означает принятие ответственности за себя и свою жизнь, ныне относится к числу главнейших причин депрессии, будь она даже легко объяснима переживаниями раннего детства. Ведь рано или поздно человек должен решиться повзрослеть.
Таким образом, депрессия — шанс и даже путь, позволяющий преобразовать «ложную самость» в подлинную, более высокого порядка. Отсюда понятно, что и добровольно избранное ученичество как путь через медитацию к духовной самости отнюдь не исключает депрессии, скорее наоборот.
Одна из самых близких и продвинутых учениц Рудольфа Штайнера, Матильда Шолль, ко-торая в ходе интенсивных духовных упражнений переживала глубокие озарения, всю жизнь боролась с вышеупомянутыми депрессивными и агрессивными побочными явлениями. Мощные холерические и депрессивные состояния — схватки рождения высшего ее существа — сменяли друг друга. По этому поводу Рудольф Штайнер писал ей: «Ваше предпоследнее письмо говорит о ваших нынешних депрессивных состояниях. Но вы не тревожьтесь. Все эти явления необходимо сопутствуют действенной эзотерической работе». Когда с течением времени такие состояния обострились, Рудольф Штайнер высказывается перед друзьями еще более четко: «Как ни печальны вести, которые вы сообщили мне о нашей милой М. Ш., я не удивлен. Правда, ей и сейчас ничем помочь невозможно... дело в том, что ей предстоит испытание, от которого ее никак нельзя избавить... Да и неправильно было бы видеть в теперешнем душевном состоянии Матильды «слабость». На той оккультной ступени, где она живет, все это свидетельствует не о внутренней ее слабости, а, скорее, о мощи атак, производимых на ее душу некими силами... Если она с победой выйдет из этого испытания, то в конце концов к ней прихлынут огромные силы...»
В заключение можно сказать, что, стремясь к более совершенной гармонии с нашим высоким духовным существом, с нашим «я», мы переживаем как бы рождение, подобно всякому рождению сопряженное с болью и страданием. Однако мы не должны страшиться этой «необъяснимой меланхолии» (Рудольф Штайнер), ведь она всего-навсего тень настоящего, «необходимого процесса инкарнации» (Рудольф Штайнер) нашего существа «я». Временное помрачение души соблазняет человека теми или иными способами отвлечься или одурманить себя. Эти соблазны зачастую маскируются так искусно, что распознать их наркотизирующий характер очень трудно. Внешняя кипучая деловитость, бегство в работу, создание образа собственной незаменимости и т. д. нередко всего лишь маски депрессии. А как только внешняя возможность отвлечься пропа-дает, является жуткий лик страха, ощущений неполноценности и внутренней пустоты, и из прежней сверхзанятости возникает медленное саморазрушение. Такой феномен не редкость в индустрии кино и развлечений.
Пожалуй, именно это имел в виду французский философ Блез Паскаль (1623 — 1662), когда писал: «Всего невыносимее для человека полный покой, без страсти, без дела, без развлечения. Он чувст¬вует тогда свое ничтожество, свою зависимость, немощь, пустоту. Немедленно из глубины души поднимается скука, мрак, горесть, печаль, досада, отчаяние». Здесь то фактически и коренится столь широко распространенный ныне неутолимый «голод на раздражители». Ощущение внутренней пустоты открывает двери любым формам самоодурманивания, т. е. глухоты к потребностям собственной души.
Депрессия, таким образом, обретает и духовный или религиозный аспект. Она — великая целительница, когда все внешние отвлекающие маневры отказывают и о себе заявляет подлинное существо человека.
Хотя на первых порах внутренние глаза еще не спо¬собны ничего различить в темной ночи, все же возникает догадка, что существует некий мир, который мудро ведет нас и поддерживает. Впрочем, нередко бывает и наоборот: в величайшем жизненном ис¬пытании и внутреннем одиночестве человеку ближе всего собственное высокое существо, оно прямо-таки ждет, чтобы его распознали. Свидетельством тому старинная английская легенда, которой я хочу закончить эту главу.
Следы
Однажды ночью некому человеку приснился сон. Будто идет он вместе с Богом по прибрежному песку, а на небе вспыхивают события его жизни. И с каждым событием отпечатываются на песке две пары следов — одна его, а другая Богова. Когда вспыхнула перед человеком последняя сцена, оглянулся он назад и заметил, что на долгом отрезке пути видна всего-навсего одна пара следов. Еще он заметил, что вторая-то пара следов исчезла аккурат в самые тяжкие и печальные времена его жизни. Это не на шутку его озадачило, и он спросил у Бога: «Господи, когда я решил следовать за Тобою, Ты сказал, что всегда будешь идти со мною рядом. Но я вижу, что в самую тяжкую пору моей жизни на песке только одна пара следов. Не пойму я... Ты что же, оставил меня, когда я более всего в Тебе нуждался?»
И Бог ответил: «Бесценное чадо мое, я люблю тебя и вовсе не думал тебя покидать! Когда тебе приходилось особенно тяжко, и ты очень страдал, на песке и впрямь была только одна пара следов — ведь я нес тебя на руках».
Исцеление души духом
Свобода может быть создана только тем, что человек
сам отдает себя наивысшему содержанию своего земного «я»
Рудольф Штайнер
Мы видели, что основу телесных и душевных болезней, в конечном счете, составляет эгоизм, «темные инстинкты», заблуждения, иллюзии и т.д. Иными словами, душа сама создает себе из несвободы и незнания телесно-душевные препятствия, которые через посредство болезней и ударов судьбы помогают ей скорректировать внутренний курс. Способны ли мы вообще на-столько осветить душевный мрак, чтобы стало понятно, каковы в действительности мы сами и мир? Самопознание с нравственным усилием, направленным внутрь, и познание реальных взаимосвязей внешнего мира, не замутненных субъективными представлениями, могут до некоторой степени стать путеводной нитью нашей работы. Благодаря когнитивному стремлению вновь «вдохнуть» душою отделенное от нас — таков, как некогда сказал Рудольф Штайнер, смысл нашей жизни. Мы пока что невежды, но с помощью болезни и страдания можем прийти к познанию. И коль скоро мы достаточно рано по своей доброй воле примем на себя эту другую сторону болезни, сиречь познание, нам не понадобится выдерживать все болезни.
Чтобы на первых порах вообще заострить внимание на духовном, можно прибегнуть к упражнению, которое Рудольф Штайнер называл «чудо дня». Это чудо мы сумеем обнаружить, только пробудившись от обычного сна сознания. «Можно сей же час начать бодрствование и об-наружить, что, по сути, не проходит и дня, чтобы в нашей жизни не случилось чуда. Эту фразу, которую я только что произнес, можно перевернуть и сказать: если в какой-нибудь из дней на-шей жизни мы не отыскали чуда, то мы просто упустили его из виду. Попробуйте однажды вечером обозреть свою жизнь, и вы непременно найдете там большое или малое событие, о кото-ром можно сказать: оно вошло в мою жизнь удивительным образом, свершилось очень странно. Для этого достаточно как следует вдуматься, внимательно присмотреться душевным взором к жизненным обстоятельствам. Но в обычной жизни никто этого не делает, не спрашивает себя, к примеру, что и чему помешало...»
Отсюда видно, что путь духовного познания сопряжен с внутренней инициативой и быстро его не пройти. Слишком неразборчивое поглощение эзотерических «комплексных обедов» способно даже парализовать душевные силы, что в итоге приводит к различным формам жизненного страха и депрессии. Занятость по-настоящему духовными предметами действует непосредственно, оттого-то человек и вызывает интерес вражьих сил. Опасности себялюбия и душевного обмана караулят тогда на каждом углу.
Одно лишь интеллектуальное знание о духовных взаимосвязях, таким образом, отнюдь не гарантирует душевного здоровья. «Не надо обольщаться. Антропософия не облегчает жизнь, напротив, делает ее труднее. Почему же? Все дело в законе, который гласит: внутренняя инициатива душевного переживания есть неотъемлемая составная часть судьбы антропософа. Он [Рудольф Штайнер. — Автор] говорит: антропософам хорошо бы знать это и принимать во внимание, но они зачастую подобны пчелам, которые боятся пустить в ход свое жало, а потому инициатива уступает первенство общему жизненному страху. Многие заболевают, не зная, откуда взялась болезнь. У антропософов корни болезней не те, что у других людей. Отчего антропософы часто болеют? Оттого, что не применяют закон внутренней инициативы, т. е. позволяют оттеснить себя в жизни на оборонные рубежи, в мещанство внутренней потребительской позиции... Однако обрести себя можно лишь с помощью жала душевной инициативы и постоянной готовности к атаке на жизнь».
Пути к самодезинтоксикации
Душевному здоровью свойственны творческая внутренняя жизнь и добровольное стремле-ние к так называемым «добродетелям», которые обеспечивают безопасность на духовной «стезе», не дают сорваться с крутых утесов жизни.
Основа для этого — приобретение одного из важнейших, краеугольных душевных качеств, а именно способности здравого суждения. Прежде всего здесь необходимо знать, что ныне, ввиду особой ступени развития нашего «я», в нас обитает сущность, которая автоматически, через доопытные суждения, нахлобучивается на мир и вначале противопоставляет себя ему, но благодаря этому имеет повышенное «ощущение «я». Пришла пора научиться как раз при оценке других людей развивать больше интереса к другому, нежели к собственным симпатиям и антипатиям, каковые, ничего не сообщая об этом другом, говорят только о нашем к нему отношении. Взгляд должен первым делом отвлечься от сугубо личного в человеке, которое мы обычно ценим или же осуждаем, и обратиться к его объективным, зримым поступкам и талантам. Еще Гёте протестовал против того, чтобы частную жизнь человека выставляли на «всеобщий суд нравственности». «Как человек нравственный никто из нас миру не принадлежит. Каждый должен сам предъявлять к себе эти прекрасные общие требования, (а) коли там чего недостает, пусть исправляет это с помощью Господа и своего сердца и сам убеждает ближних, что в нем истинно и благо. Напротив, как то, для чего натура особо его образовала, он принадлежит миру... и пусть мир примет это с благодарностью и не воображает, будто уполномочен в каком-либо ином смысле вершить суд».
Рудольф Штайнер сходным образом однажды высказался о Е. П. Блаватской, основательнице Теософского общества: «Давайте учиться рассматривать ошибки людей как их личное дело, а достижения людей — как дело всего человечества. То, в чем люди ошибаются, принадлежит их судьбе; то, чего они достигают, — дело человечества. Научимся же не заботиться о людских ошибках; пусть люди сами за них расплачиваются. Зато надобно научиться быть благодарными за их достижения, ибо ими живет развитие всего человечества».
Если человек будет поступать именно так, то душа сама найдет внутреннюю силу и спокойствие и обратится к серьезным вещам. Ведь как только в сознание войдут вещи, обладающие духовной ценностью, в освобожденное подсознательное тотчас вольется духовная сила. Оздоровив способность суждения вовне, необходимо подвергнуть себя честному внутреннему самопознанию, особенно что касается собственных тщеславий, пристрастий и эгоизмов. Иные люди от сугубой «духовности» уже не воспринимают собственную душу. Однако признание ошибок и искреннее желание их исправить, по Штайнеру, продвигают человека значительно дальше, чем затверживание наизусть каких бы то ни было лекций или выступление с оными. Ведь личные страсти в человеческой душе зачастую смешиваются с духовными знаниями, и тогда человек начинает маскировать свои ошибки так называемыми «объективными» духовными познаниями. Отсюда нередко возникают всевозможные социальные эскапады и напряженности. То есть очень и очень важно различать, что из несовершенств еще несешь в себе как человек душевный и инстинктивный и в чем ты уже тот устремленный к высокому человек, который, быть может, однажды преобразует этого несовершенного и освободит.
«В обычной, филистерской, мещанской жизни люди влюбляются, мужчина влюбляется в девушку, верно? Это называют «влюбленность», и вполне справедливо. Наверно, и в обществе оккультном мужчины тоже влюбляются в девушек. Судя по практическим наблюдениям, такое и вправду не исключено. Кое-кто из вас, должно быть, слыхал о подобных случаях. Однако ж в таком обществе не всегда услышишь: X. влюбился в Y. Крестьяне говорят: он гуляет с нею, или она гуляет с ним, — что весьма точно описывает внешнюю ситуацию. Но в оккультных обществах порой слышишь: я подробно изучил свою карму, и когда я ее изучал, в эту карму вошла другая личность; тогда мы поняли, что предназначены кармой друг для друга, что карма определила нам так или иначе вмешаться в судьбу мира. Тут, милые мои друзья, даже не замечают, сколько фальши, начиная с простого факта влюбленности вплоть до упомянутого заявления, примешано в эту историю, — фальши, которая коренится в нижеследующем. Материалистическое филистерское общество считает вполне нормальным, что двое людей влюбляются друг в друга, общество оккультное это зачастую считает не нормальным, а чем-то даже немного постыдным. Стыдиться людям не хочется. По каким причинам — мы докапываться не будем, ибо таких причин сотни. Да и вообще, стыдиться неприятно. Вот и говорят: карма сказала свое слово, а карме должно подчиняться. Разумеется, никто не станет делать то или другое просто из эгоизма, просто от эмоций, но — карме должно подчиняться. А ведь на самом деле... если честно себе признаться, правда в том, что ты влюбился, и всё. И если скажешь себе правду, то найдешь в жизни куда более надежный путь, нежели прикрывая правду всякими кармическими глупостями. Потому что главная, глупость — уснащать личную жизнь оккультными истинами — ведет к несчетным другим глупостям, именно оттого, что утрачивается внутренний масштаб соблюдения пределов...»
Приведенное высказывание — лишь один пример практической ситуации, которая способна проявляться множеством способов. Если человек открыт сверхчувственному и в нем исподволь растет голод на реальные духовные познания, то его можно подготовить хорошей литературой, которая в романической форме описывает взаимосвязи судьбы. Мне приходит на ум «День восьмой» Торнтона Уайлдера, увлекательный, глубокий кармический роман, или «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, переживания и встречи в сталинских лагерях, и проч. Человеку необходимо прежде всего примириться с фактами жизни, а к их числу относится в первую очередь его судьба. Благодаря воздержанию от симпатий и антипатий и стремлению согласовать собственные представления с событиями возникает вначале «правильное мнение», которое затем способно привести к правильной «точке зрения» в жизни.
В христианском смысле терапевтический путь начинается с «омовения ног», с признания, сколь многим в жизни мы, собственно говоря, обязаны мнимо негативному и якобы незначительному и болезненному. Очень многие люди помогали нам в жизни сформировать физическое и душевное бытие — порою и тем, что причиняли боль. Чтобы не стоять на голове, которая ведет к односторонности, и вновь здоровым вернуться к реальности, стать на ноги, необходимо сказать «да» земному праху, от коего обычно хочется уйти. Отсюда развивается затем здоровая форма смирения. Тогда же, возможно, сделается понятен и смысл «бичевания».
Иногда после долгих усилий отклик пациента завершается таким выводом: «Не случись всего этого, я бы не оказался там, где нахожусь сейчас. Конечно, я вовсе не хочу прятаться от плохого. Но, глядя на свою жизнь, я испытываю ощущение, будто всем этим руководила некая незримая длань». Может ли меж терапевтом и пациентом случиться нечто более прекрасное?
О сколько раз в краю страданий,
должно быть, я уже блуждал —
и сколько разных одеяний
земного тела я менял?
И сколько раз, должно быть, прежде
из мира в мир я приходил,
чтоб, вновь доверившись надежде,
начать из обновленных сил?
Как наша жизнь, всегда в движенье
волна: вот зыблется горой,
но уготовано паденье
уже ей бездной роковой.
Кристиан Моргенштерн
Из книги:Пути выхода из депресии ОЛАФ КООБ
