При более глубоком изучении буддизма и даосизма, веданты и йоги мы не обнаруживаем в
этих учениях ни философии, ни религии в том смысле, в каком их понимают на Западе. Мы
находим нечто, более напоминающее психотерапию.
Это может показаться странным, так как мы
воспринимаем последнюю как науку, стоящую на практических и материалистических позициях, а
первые — как крайне эзотерические религиозные системы, связанные с областью духа и почти
всецело находящиеся вне этого мира.
Так происходит по той причине, что наше
незнание восточных культур и их изощренность создают атмосферу тайны, на которую мы проецируем свои собственные фантазии.
На самом деле основной целью этих учений является нечто удивительно простое,
по сравнению с чем все эти сложности с психической энергией и реинкарнацией,
сверхчеловеческими способностями махатм и оккультизмом кажутся туманом, в котором
доверчивый исследователь может заблудиться надолго. Справедливости ради следует сказать,
что доверчивым исследователем может быть как азиат, так и западный человек, хотя первый
редко обладает высокомерной доверчивостью западного знатока эзотеризма. Туман начинает
рассеиваться, но на протяжении длительного времени его плотность скрывала действительно
важные достижения восточной мысли в области психологии.
Основное сходство между восточными учениями и западной психотерапией состоит в том,
что они вызывают изменения сознания, изменения в том, как мы ощущаем наше существование,
наше отношение к человеческому обществу и миру природы. Психотерапевт в основном
заинтересован в изменении сознания личностей с нарушенным душевным равновесием.
Учения же буддизма и даосизма направлены на изменение сознания нормальных, социально приспособленных людей.
Но для психотерапевтов становится все более очевидным, что нормальное
состояние сознания в нашей культуре является и контекстом, и почвой для психического
заболевания. Общества, накопившие материальные богатства и стремящиеся к
взаимному уничтожению, могут быть чем угодно, но только не условием социального здоровья.
Безусловно, существуют определенные различия между психотерапией и, как я их назвал,
«восточными учениями освобождения». И одно из наиболее важных заключено в корне психо-.
Исторически западная психология направила свои усилия на изучение души или сознания как
чего-то отдельно существующего, тогда как восточные культуры не разделяют дух и материю,
душу и тело, как это делают на Западе.
Но западная психология настолько оторвалась от
своих исторических корней, что уже не
удовлетворена самим термином
«психологический»как описывающим основное поле человеческого поведения.
Это не значит, что стало возможным, как
когда-то предполагал Фрейд, свести психологию к неврологии, а дух — к телу. Это не значит, что
мы можем заменить «дух» на «нервную систему». Вероятнее всего, психология не может не
учитывать революцию в научной терминологии, которая происходит в XX столетии и в которой
концепции субъективного и «объективного», духовного и материального стали устаревшими.
Описывая химические изменения или биологические формы, ядерные структуры или
человеческое поведение, язык современной науки просто отражает новые связи.
Вероятно, эта революция гораздо сильнее повлияла на физику и биологию, нежели на
психологию, и пока теоретические постулаты психоанализа остаются в неприкосновенности.
Обиходная речь и бытовое мышление даже в просвещенном обществе так мало изменились,
что до сих пор трудно выразить нематематическим языком, что же, собственно, произошло.
Для неискушенного сознания кажется дерзостью попытка описать мир как систему взаимоотношений
без определения того, из какого «вещества» эта система «сделана». Ибо, когда ученый исследует
вещество или материю, он описывает то, что обнаруживает, в терминах структурированной
системы.
Какие же термины можно использовать в данном случае? Ощущение материи появляется
лишь тогда, когда перед нами системы, настолько смешанные или настолько тесно связанные, что
мы не можем их различить. Для невооруженного глаза далекая галактика выглядит как цельная
звезда, а сталь — как кусок сплошного и непроницаемого вещества. Но если мы увеличим
масштаб, галактика примет четкие очертания спиральной туманности, а сталь окажется
системой электрических импульсов, пронизывающих огромные пространства.
Идея материи отражает лишь ту границу,
за которой наши чувства или инструменты недостаточно совершенны, чтобы
различить систему.
Нечто подобное происходит, когда ученый исследует элемент системы, настолько
отчетливый для невооруженного глаза, что кажется отдельно существующим.
Он обнаруживает,
что чем тщательнее он ведет за ним наблюдение и описывает его, тем более очевидным
становится то, что он описывает окружение, в котором тот существует, и другие системы, с
которыми он неразрывно связан. Как сказал Тейяр де Шарден, изоляция индивидуальных,
атомных систем «есть лишь хитрая уловка интеллекта».
Взятая в своей физической конкретной реальности, ткань универсума не может разрываться.
Как своего рода «атом», она в своей целостности образует... единственно реальное неделимое...
Чем дальше и глубже, с помощью все более мощных средств, мы проникаем в материю, тем более нас поражает взаимосвязь ее частей...
На месте нечеткой связанности вещества мы находим четкую связанность нераздельных
взаимозависимых систем.
При таком подходе к изучению человеческого поведения невозможно отделить
психологические системы от социологических, биологических или экологических. Области
знания, выделенные при незрелом и примитивном разделении, начинают срастаться
в такие неудобопроизносимые гибриды, как нейропсихиатрия, социобиология, биофизика или геополитика.
На определенной глубине специализации
научного познания знания сливаются, становясь достаточно развитыми, чтобы определить, что
весь мир слит воедино, насколько бы четко очерченными не казались его части. Отсюда —
неумолкающие дискуссии о необходимости «объединенной науки» и описательного языка, общего для всех отраслей науки.
И отсюда же — насущная потребность в самой науке описания, общения,
систем знаков и символов, которая бы представляла и объясняла устройство вселенной.
Хотя древние культуры Азии никогда не имели такого точного физического знания, какого
достиг современный Запад, они в принципе поняли многое из того, что мы постигаем лишь
сейчас. Индуизм или буддизм невозможно классифицировать как религию, философию,
науку,мифологию или же как смешение всего этого, потому что любое разделение, даже в
форме разделения духовного и материального, им совершенно чуждо.
Индуизм, подобно исламу и иудаизму,
в действительности является цельной культурой, чего нельзя сказать о буддизме.
Буддизм, вместе с элементами индуизма, ведантой и йогой, а также даосизмом в Китае,
является не культурой, а скорее критикой культуры, продолжительной ненасильственной революцией или «лояльной оппозицией» культуре, частью которой он является.
Это, наряду с заинтересованностью в изменении состояний
сознания, придает учениям освобождения
определенное сходство с психотерапией. Задача психотерапевта состоит в том, чтобы согласовать
индивидуальное чувство и социальные нормы, не жертвуя целостностью личности. Он пытается
помочь человеку остаться самим собой и достичь этого самостоятельно, не нанося ненужной
обиды своему окружению, жить в согласии с миром, а не быть «не от мира сего». Китайский
буддистский текст описывает мудреца словами, которые очень напоминают «внутренне
направленную» личность у Райсмана или «самореализующуюся» личность у Маслоу:
Он появляется один, расхаживает в одиночку;
Само совершенство прогуливается вдоль одного и того же коридора Нирваны;
Характер у него уравновешенный, дух его ясен, вид у него естественно приподнятый,
Его черты довольно изможденные, кости его тверды, он не обращает внимания на других.
После Фрейда психотерапию занимала проблема социального насилия, совершаемого над
человеческим организмом и его функциями. Если психотерапевт занимает определенное
положение в обществе, он будет видеть свою задачу в том, чтобы приспособить человека и
направить его «подсознательные побуждения» к социальной респектабельности. Но подобной
«официальной терапии» недостает честности, и она становится послушным инструментом в руках
армий, бюрократии, церкви, корпораций и всех прочих служб, нуждающихся в «промывке
человеческих мозгов». С другой стороны, психотерапевт, по-настоящему заинтересованный в том,
чтобы помочь человеку, вынужден занять критическую позицию по отношению к обществу.
Это не означает, что он должен заняться политикой; это означает, что он должен помочь человеку в
освобождении от разнообразных форм социальных условностей, что включает освобождение от
неприятия этих условностей — неприятия как формы зависимости от объекта, на который оно
направлено. Но тогда затруднения и их предпосылки, от которых пациент хочет освободиться, и
подсознательные факторы, стоящие за ними, перестают быть просто психологическими. Они
принадлежат всей системе его взаимоотношений с другими людьми и, более того, обусловлены
социальными установками, которым эти отношения подчиняются, то есть правилами, которым
следует культура или социальная группа. Сюда входят условности языка и права, этики и
эстетики, статуса и роли личности, а также положения космологии, философии и религии. Весь
этот социальный комплекс формирует представление человека о себе, о состоянии своего
сознания, само ощущение своего существования. Более того, он обеспечивает человеческому
организму представление о его индивидуальности, которая проявляется в бесчисленном
разнообразии форм.
Видя это, психотерапевт должен осознавать, что его наука или искусство названы неточно,
ибо он имеет дело с чем-то гораздо более сложным, нежели душа и ее проблемы.
Осознавать это — значит понимать,
сколь необходимы в работе психотерапевта восточные учения освобождения. Эти учения имеют
дело с людьми, чьи страдания вызваны тем, что можно назвать майя, используя индо-буддистское
слово, которое переводится как «иллюзия» и представляет цельную систему мировосприятия, где
иллюзия рассматривается в прямом этимологическом значении этого слова, то есть как «игра»
(ludere, лат.). Цель учения освобождения не в том, чтобы разрушить майю, а в том, чтобы
распознать ее или научиться смотреть сквозь нее. Игра не должна приниматься всерьез, или,
другими словами, представления о мире и о себе, являющиеся социальными привычками и
установлениями, не должны смешиваться с реальностью. Законы общения вовсе не обязательно
являются законами вселенной, и человеку не обязательно предназначена та роль, которую ему
определило общество. Ибо, когда человек больше не смешивает себя с тем определением, которое
дали ему другие, он сразу же становится универсальным и уникальным. Он универсален благодаря
неотделимости его организма от космоса. Он уникален, так как он просто этот организм, а не
какой-то стереотип общественного поведения, класса или личности, который человек выработал
ради социального комфорта.
Многое свидетельствует о том, что страдание возникает именно тогда, когда социальная
майя принимается как реальность. Существует прямой конфликт между тем, что собой
представляет человеческий организм, и тем, чем его считают и хотят считать другие. Законы
социального общения часто содержат в себе противоречия, которые ведут к невыносимым
разладам в мыслях, чувствах и действиях. Недовольство собой, связанное с ограниченным
пониманием своего общественного положения или своей личности, порождает ощущения
изолированности, одиночества и покинутости. Многочисленные разногласия между индивидами и
их социальным окружением приводят к столь же многочисленным способам разрешения этих
конфликтов. У кого-то это выливается в психозы и неврозы, что приводит к психиатрической
лечебнице; но большинство находит облегчение в массовых увеселениях, религиозном фанатизме,
хроническом сексуальном возбуждении, алкоголизме, войне —
вот удручающий список изнуряющих и варварских попыток уйти от действительности.
Таким образом, в психотерапии нуждаются не только клинические невротики и психотики,
поэтому в последние годы помощь психотерапевта получают многие из числа тех, кто прежде
искал совета у священника или сочувствующего друга. Но еще никто не придумал массовой
психотерапии. На каждые восемь тысяч человек приходится один опытный психотерапевт, а
обучение психотерапии — процесс длительный и дорогостоящий. Своей возрастающей
популярностью психотерапия в большой мере обязана престижу науки и, следовательно, престижу
психотерапевта как ученого, а не религиозного душеспасителя. К тому же, мне известны
некоторые достойные уважения психиатры, которые не согласятся, по крайней мере в душе, что
их профессия все еще далека от существующей науки. Однако, начнем с того, что нет всеми
принимаемой теории или хотя бы терминологии науки, а есть множество противоречивых теорий
и несовместимых психотехник. Наше знание неврологии, если она оказывается основой
психиатрии, также чрезвычайно ограниченно. Хуже того, нет уверенности, что психотерапия —
это нечто большее, нежели случайное безвредное лекарство, успокаивающее больного. За
исключением психотических симптомов, которые поддаются контролю с помощью определенных
препаратов, не существует ни одного абсолютно точного способа отличить излечение от
случайного выздоровления. И многие приемы, как, например, лоботомия или шоковая терапия,
являются ни чем иным, как мерами крайнего отчаяния.
Тем не менее, профессионалы в этой области образуют братство терпеливых и преданных
людей, восприимчивых ко всевозможным новым идеям и экспериментам. Даже не зная, есть ли в
этом смысл, они накопили огромный объем подробной информации, и теперь становится
очевидным, что для дальнейшего развития психиатрия должна более тесно сотрудничать с
неврологией и биологией, с одной стороны, и с антропологией и социологией — с другой.
Спрашивается, что еще в нашем обществе можно сделать для индивида, страдающего от
конфликта с противоречивым, устаревшим, ограничивающим без необходимости социальным
устройством и от потока представлений о самом себе как о «заключенном в кожу эго».
То, что сейчас многие скорее пойдут за советом к психотерапевту, нежели к священнику,
вызвано не просто тем, что наука имеет больший престиж, чем религия. Во многих
протестантских и иудейских духовных семинариях преподают курс «пасторской психиатрии»,
включающий практику в психиатрических клиниках.
Более того, религию сделали настолько либеральной, что практически в любом городе и
почти повсюду в сельской местности всегда рядом священник, который воспримет любую вашу
проблему с величайшим сочувствием и великодушием, а часто и с большим пониманием. Но в
разрешении конфликтов между личностью и обществом священнику мешает — и это вполне
объяснимо — его собственная роль. Он представляет церковь, а религиозные общины, почти все
без исключения, нацелены на укрепление общественных институтов, а не на то, чтобы
критиковать их. Было бы неверным утверждение, что большинство религиозных групп
воздерживается от социальной критики. Многие религиозные общины достаточно решительно
выступают против некоторых общественных институтов, но в то же время они внедряют другие,
не понимая их условности. Они объявляют их находящимися под покровительством Божьей воли
или же законов природы, затрудняя тем самым понимание того, что общественные институты
являются просто правилами общения, универсальное значение которых не больше значения,
скажем, правил грамматики. Более того, сколь бы сочувствующим ни был священник, подспудно
он всегда будет стремиться вернуть человека в лоно церкви.
Иудейская и христианская идея спасения предполагает обязательное членство в общине,
Общности Святых. С точки зрения теории, в идеале церковь как тело Христово есть цельная
вселенная, и так как во Христе «нет ни Эллина, ни Иудея, ни ... раба, [ни] свободного», членство
во Христе могло бы означать освобождение от майи и ее категорий. Это могло означать, что
условные определения и классификация не являются настоящей сутью человека,
что «уже не я, но Христос живет во мне». Но на практике все обстоит иначе. На практике
необходимо беспрекословно подчиниться требованиям христианской общины, воспринимая ее
систему условностей и определений как реальность. Одной из наиболее важных христианских
условностей является взгляд на человека как на нечто, что я назвал «заключенным в кожу эго»;
отдельная душа и ее телесная оболочка вместе создают личность, которая уникальна и в конечном
итоге ценна с точки зрения Бога. Этот взгляд является, без сомнения, исторической основой
западного индивидуализма, давая каждому из нас ощущение себя как изолированного островка
сознания, который сталкивается с совершенно «другим» объективным опытом. Мы развили это
ощущение до чрезвычайно высокой степени. Но система условностей, которая создает это
ощущение, также требует, чтобы безусловно изолированное эго действовало как часть тела и
безоговорочно подчинялось социальной структуре церкви. Таким образом, возникает временами
любопытное, но по сути неразрешимое и весьма опасное противоречие. Это создает идеальные
условия для зарождения психозов. Тем не менее, как мы увидим, это также могло бы создать
идеальные условия для терапии, если бы ответственные религиозные лидеры знали об этом
противоречии и не принимали его всерьез. Другими словами, священник мог бы стать необычайно
полезной фигурой, сумей он разглядеть что-либо вне своей собственной религии. Но его
образование и общественное положение отнюдь не способствуют этому, и, таким образом,
психотерапевт находится в лучшей позиции.
Мы отметили, что психотерапия и учения освобождения имеют две точки соприкосновения:
во-первых, трансформация сознания, внутреннего ощущения собственного существования; во-
вторых, освобождение личности от форм условностей, навязываемых ей общественными
институтами. Как эти сходства может использовать психотерапевт в своей работе? Должен ли он
пройти практический курс йоги или провести время в японском дзэн-монастыре — в дополнение к
годам учебы в медицинском учебном заведении, психиатрической лечебнице и к обучению
психоанализу? Я думаю, дело вовсе не в этом. Даже теоретические знания о других культурах
помогают нам понять нашу собственную,
потому что, сравнивая, мы можем достичь ясности и объективности в понимании своего
собственного общественного устройства. Это помогает нам отличать социальные фикции от
естественных систем и отношений. Если в других культурах есть дисциплины, имеющие нечто
общее с психотерапией, то теоретическое знание их методов, задач, законов дает психотерапевту
возможность лучше разобраться в том, что делает он сам.
В этом он настоятельно нуждается, так как мы убедились, что в настоящее время психология
и психиатрия находятся в состоянии великой теоретической путаницы. Как ни странно, в
основном эта путаница возникает из-за размытости концепции «бессознательного». Но разве не
является прямым делом психологии и психиатрии разобраться в этом понятии? Бессознательные
факторы, имеющие отношение к психотерапии, не ограничиваются детскими травмами и
подавлением гнева или сексуальности. Например, психотерапевт соприкасается в своей работе с
малоисследованным «философским бессознательным». В силу своего узкоспециального
образования, он проигнорирует не только современную философию науки, но также и скрытые
метафизические предпосылки, которые лежат в основе всех основных постулатов
психологической теории. Метафизика бессознательного, вероятно, плохая метафизика. Ну, а если
метафизические предположения психоанализа необоснованны, или если его теория зависит от
дискредитированных антропологических идей XIX века — что тогда? Во всех своих работах Юнг
постоянно утверждает, что он говорит как ученый и врач, но не как метафизик. «Наша психология,
— пишет он, — является ... наукой о простых явлениях без каких-либо метафизических
подтекстов». Она «воспринимает все метафизические утверждения и суждения как психические
феномены и рассматривает их как заключения о психике и ее структуре, берущие свое начало, без
сомнения, в определенных бессознательных предрасположенностях». Но это в сущности крайне
метафизическое заявление. Вся трудность в том, что человек вряд ли может думать или
действовать без своего рода метафизической предпосылки, какой-то основополагающей аксиомы,
которую он не может ни изменить, ни четко определить.
Эти аксиомы подобны правилам игры: одни создают почву для плодотворного и
интересного времяпрепровождения, другие — нет, но всегда необходимо четко и ясно понимать,
каковы же правила. Так, правила игры в крестики-нолики не так плодотворны, как в шахматах. А
что, если аксиомы психоанализа напоминают первые, а не последние? Не опустит ли это науку до
уровня математики с евклидовой геометрией? Кроме того, бессознательные факторы в
психотерапии включают социальное и экологическое окружение как пациента, так и
психотерапевта, но это не принимается в расчет в ситуации, когда эти двое встречаются лицом к
лицу. У Нормана О.Брауна читаем:
Существует определенное недопонимание в склонности психоанализа изолировать личность от
культуры. Раз мы признали рамки «разговора с кушетки», или, скорее, раз мы признали, что
«разговор с кушетки» является стилем поведения в культуре, становится ясным, что психоаналитику
нечего анализировать, кроме этих культурных проекций — мира трущоб, телеграмм и газет, — и,
таким образом, психоанализ становится исключительно историческим и культурным анализом.
Не говорит ли это о том, что такой анализ поведения человека отражает лишь противоречия
и непоследовательность в самой культуре?
Сейчас культурные модели проясняются, и скрытые метафизические допущения становятся
понятными лишь в той степени, в какой мы можем выйти за пределы своих собственных
культурных или метафизических систем, чтобы сравнить их с другими. Некоторые утверждают,
что это просто невозможно, что наши впечатления о других культурах всегда безнадежно
искажаются нашим восприятием через призму собственной культуры. Но это почти культурный
солипсизм, это равнозначно утверждению, что мы никогда не сможем общаться с другим
человеком.
Если это верно, тогда изучение чужих языков и общественных отношений, даже любые разговоры с другими людьми — не что иное, как расширение границ собственного невежества.
В качестве метафизического предположения это неопровержимо, но совершенно не плодотворно.
Положительной стороной освобождения, как его понимают в восточных учениях, является
свобода игры. Отрицательная сторона — критика предпосылок и правил «социальной игры»,
которая ограничивает эту свободу и сдерживает ее развитие. Буддистская нирвана определяется
как избавление от сансары, дословно Круга Рождения и Смерти, т.е. от порочного круга
бесконечно повторяющихся попыток разрешить ложную проблему. Сансара поэтому сравнима с
квадратурой круга, трехсторонним углом, вечным двигателем. Загадка, не имеющая решения,
заставляет возвращаться к ней снова и снова, пока не обнаружится, что сам вопрос не имеет
смысла. Вот почему невротик постоянно повторяет модели своего поведения и всегда безуспешно,
так как он пытается разрешить искусственную проблему, найти смысл в самопротиворечии. Если
он не сможет увидеть, что сама проблема бессмысленна, он просто уйдет в психоз, в паралич, то
есть вообще потеряет способность действовать. И наоборот, «психотический перелом» может
быть неоправданным прорывом в свободную игру, попыткой спастись от безумия, при
непонимании того, что проблема неразрешима не из-за чрезвычайной сложности, а потому что
бессмысленна.
Итак, если мы хотим добиться положительного результата как в психиатрии, так и в жизни
тех, кому она призвана помогать, — необходимо избавиться от подсознательных преград,
непроверенных предположений и неосознанных бессмысленных проблем, имеющих социальный
подтекст. И в этом случае одним из могущественных средств для достижения цели является
межкультурное сравнение, особенно с такими сложными культурами, как китайская и индийская,
которые сформировались в относительной изоляции от нашей и где были предприняты попытки
освобождения от своих собственных систем. Трудно представить себе что-либо более
конструктивное для психотерапевта, чем такая возможность. Но чтобы извлечь из этого пользу, он
должен преодолеть привычное мнение, что ему нечему научиться у «донаучных» дисциплин, ибо
в случае с психотерапией можно было бы
сказать: «Горшок над котлом смеется, а оба черны». Разумеется, речь не о том, чтобы усвоить
принципы буддизма или даосизма, исповедуя их как религию. Если западный человек вообще
способен понимать и использовать восточные пути освобождения, чрезвычайно важно, чтобы он
имел научные представления о них, иначе неосторожного ждет трясина эзотерического
романтизма.
В наше время, во второй половине XX века, восточные идеи больше не нуждаются в защите
и пропаганде. Существующий интерес к ним уже довольно значителен, и они быстро
распространяют свое влияние на наше мышление. И хотя все же остается необходимость в их
дальнейшем толковании, прояснении и усвоении, мы не можем представлять их психотерапевтам
как нечто совершенно новое. Тридцать лет тому назад Юнг писал:
Когда я начал работать в психиатрии и психотерапии, я совершенно игнорировал китайскую
философию, и лишь позже мой профессиональный опыт показал, что в своей технике я
бессознательно шел тем тайным путем, который на протяжении столетий был проторен лучшими
умами Востока.
Сходство между аналитической психологией Юнга и учениями освобождения надо
принимать с некоторыми оговорками, но важно то, что Юнг чувствовал наличие такого сходства.
Хотя интерес к Востоку и связывается прежде всего с именем Юнга и его последователей,
которых сторонники других школ часто обвиняют в «мистицизме», эта тенденция получила
гораздо более широкое распространение, что подтверждают монографии и журнальные
публикации последних лет.
Уровень, на котором восточная мысль может быть полезна западной психологии, был
замечательно определен Гарднером Мерфи, психологом, которого едва ли можно заподозрить в
сочувствии юнгианскому «мистицизму»:
Если, к тому же, мы хотим действительно понять все, что возможно, о личности, ее интеграции
и дезинтеграции, мы должны понять значение деперсонализации, тот опыт, в котором индивидуальное сознание исчезает и личность растворяется в сознании,
больше не связанном с индивидуальностью.
Такой опыт описан индуизмом как максимально возможное объединение личности с атаманом,
сверхиндивидуальной космической сущностью, которая преобладает над личностным и
материальным... Некоторые люди стремятся к такому опыту; другие боятся его. Здесь нас интересует
не отношение к нему, а тот свет, который он проливает на относительность современной психологии
личности... Любая модель структуры личности, в которой самосознание слабо выражено или вообще
отсутствует, может оказаться основополагающей (или фундаментальной).
Существует распространенное заблуждение, что изменение личностного сознания,
осуществляемое в восточных учениях освобождения, является «деперсонализацией» в смысле
возврата к примитивному или инфантильному типу сознания. Действительно, Фрейд назвал
стремление вернуться к океаническому сознанию матки нирвана-принципом, и его последователи
успешно перепутали идею транценденции эго с простой потерей «силы эго». Возможно, такой
подход был продиктован имперским мышлением Западной Европы XIX века, когда удобно было
считать индийцев и китайцев отсталыми и невежественными язычниками, отчаянно
нуждающимися в просвещении путем колонизации.
Думаю, было бы излишним подчеркивать, что освобождение не требует потери или
разрушения столь условных понятий, как эго; оно предполагает видение сквозь них — подобно
тому, как мы принимаем понятие экватора, не связывая его с физическим обозначением на
поверхности Земли. Вместо того чтобы опускаться ниже эго, освобождение возвышается над ним.
Не обладая особым знанием буддизма или веданты, Э.Ф.Бентли сформулировал это так:
Нельзя позволить скептицизму взять верх в вопросе о существовании личности. Даже если
личность найдет повод придерживаться мысли, что она не существует в определенном смысле, это
нисколько не умалит факта ее реального существования. Наоборот,
осознание реальности возрастет. Для личности губительно как раз утверждение, а не отрицание
своего существования. Если личность падет, то это произойдет потому, что реальная жизнь человека
при ближайшем рассмотрении оказалась слишком богатой для него, а не потому, что оказалась
слишком ничтожной.
Достаточно только увидеть живые и выразительные лица и проницательный взгляд великих
учителей дзэна на китайских и японских картинах, чтобы понять, что изображенный здесь идеал
личности никак не является совокупным небытием или слабовольным эго, стремящимся назад в
матку.
Наша ошибка состояла в предположении, что личность священна и ее уникальность
увеличивается при вычленении ее из окружающего мира или изначальном отторжении от своего
Создателя. Это все равно, что воздать хвалу ладони, отрубив ее от руки. Но когда Спиноза сказал,
что «чем больше мы знаем отдельных вещей, тем больше мы знаем Бога», он предвосхитил наше
открытие: чем богаче и отчетливее становится наше представление о человеке и мире, тем больше
мы осознаем их относительность и взаимосвязь в нераздельном целом. Психотерапевт находится в
полном согласии с учениями освобождения, описывая такие достижения терапии, как
индивидуация (Юнг), самоактуализация (Маслоу), функциональные автономии (Оллпорт) или
творческие индивидуальности (Адлер), но всякое растение, до того как дать обильный урожай,
должно быть высажено в почву, чтобы тянуться от земли к солнцу.
АЛАН УОТТС
Психотерапия,Восток и Запад